— Ну, и не любишь, значит, няньку, а главное-то — не жалеешь…

— Не пущу… И я пойду с тобой, я не могу без тебя, — упрямо твердила я.

Много было таких разговоров, упрашиваний, уговариваний. Все родные вступились в это дело. Мама и папа стыдили меня. Приходили бабушка и тетя Манюша, все уговаривали, даже пугали, что няня совсем заболеет и умрет от моего упрямства и моих капризов.

И вот однажды няня упала от слабости со стула, и ее уложили на диван… Я страшно перепугалась.

Все смотрели на меня с укором и молча обвинили меня. Скрепя сердце, я проговорила: «Ну, уж пусть нянечка едет в богадельню».

— А ты не будешь кричать и плакать? — спросила меня мама.

— Не буду, — решительно ответила я.

И в нашем доме начались сборы и приготовления к отъезду няни в богадельню. Отлетало мое счастье.

Наступил день отъезда няни. Приехала карета. Няню отвозили папа, мама, бабушка, я и сестра.

Мы еще никогда в жизни не ездили в карете, Лида очень радовалась и прыгала. А я точно окаменела: все было мне безразлично, все сливалось как в тумане. Мы точно условились с няней: старались не смотреть друг на друга и даже не разговаривать.

Все утро я молчала, перебирая свои игрушки, и увязала маленький узелок.

— Видела, видела! — закричала сестра. — Ты туда спрятала фарфоровую куклу, которую подарили тебе хозяйки, свою коробку, картинки и гостинцы, что ты копила. И все это для няни… Я знаю, знаю! — и она весело запрыгала.

— Ничего ты не видела! — и я со слезами бросила свой узелок на пол. Мне было обидно, что открылся мой маленький секрет: отдать ей, моей любимушке, самые заветные мои вещи.

— Беляночка, золотце, мне ничего не надо… Там в богадельне все ведь есть, — шепотом сказала няня, а сама только мимоходом прижала меня к себе, погладила и отвернулась скорее.

— Помни, Клавдя, что ты обещала нам. Смотри же, не расстраивай няню, — много раз напоминали мне и бабушка, и папа, и мама.

Я крепилась изо всех сил.

Мы ехали в богадельню долго-долго. Мы жили на Петербургской, а нянина богадельня была около Волкова кладбища. Веселая и живая сестра все вертелась в карете. Вдруг дверца распахнулась, и сестра едва-едва не вылетела на мостовую. Няня удержала ее за шубку своими старыми руками. Это всех ужасно испугало.

Привезли мы нашу родную и вызвали смотрительницу. Нас окружили старушки. Какие они были милые! Они ласкали нас, подарили мячики своего изделия. Я все крепилась и со страхом посматривала на няню. Но когда мы стали прощаться, я не выдержала: мое горе прорвалось с неудержимой силой. На всю богадельню закричала я и заплакала и, бросившись няне на шею, молила:

— Поедем, поедем домой!.. Я не хочу без тебя…

Няня только руками замахала и упала головой на кровать. И меня оторвали от моего верного незабвенного друга. Не помню, как взяли, как одели, отнесли и усадили меня в карету.

Все говорили о том, какой я устроила переполох в богадельне.

Мама сердилась на меня и говорила:

— За это не поедешь больше в богадельню. Пока не поумнеешь. Так нельзя.

Отлетело мое счастье.

XIII. Моя болезнь. Луч солнышка

С отъездом няни в богадельню точно померкло солнышко в нашем доме, точно опустело родное гнездо. Сразу стало тихо, пусто, неуютно и даже грязно. Замолкли веселые разговоры, прекратились песни и сказки, даже цветы на окнах и те стали желтеть и увядать. Уж нечего и говорить о двух маленьких девочках. Они были совсем одиноки. Отец целые дни проводил на службе и на уроках. Мама занималась своими делами, своими книжками, перестала весело распевать и часто куда-то убегала. Некому было на нее ворчать, некому было остерегать «вольницу» и «буйную головушку».

На кухне у нас распоряжалась бабушкина Дуняша. Мама ее очень любила. Это было молодое, веселое, крикливое существо — самая заурядная неряшливая прислуга.

По вечерам, когда наши родители уходили в гости, Дуняша сажала нас в детской, давала репы, моркови, грошовых леденцов и пряников и запрещала нам ходить к ней в кухню.

— Пойдете в прихожую, а там леший сидит за кадушкой. Он выскочит, вас ухватит и в мешок посадит, — пугала она нас. Это был ее излюбленный метод воспитания.

В кухне по вечерам у нее собирались гости и шел дым коромыслом. Оттуда неслись веселые звуки гармоники, хохот и песни. И слышнее всего был визгливый голос Дуняши.

Мы обе, в полутемной детской, освещенной лишь сальной свечой, сидели, в страхе прижавшись друг к другу. И с тоскою посматривали на дверь… Иногда из кухни прибегала Дуняша, раскрасневшаяся, веселая, давала еще по прянику и наскоро укладывала спать.

— Умницы вы, мои девоньки… Смотрите, не говорите папеньке и маменьке, что у меня подружки. Не то так пугну вас, так задам, что узнаете. Коли будете умницы, не станете сплетни сводить, еще из лавки леденчиков принесу…

И мы молчали, не смели, боялись «сплетни сводить»… Нам даже и в голову не приходило рассказать кому-нибудь об этих печальных вечерах.

Отлетело наше счастье, — ушел от нас ангел-хранитель, так чисто и свято оберегавший наше детство. С няней ушло так много светлого из нашей тихой и однообразной жизни, что, казалось, все кругом потемнело…

Я затосковала. Эта тяжелая, недетская тоска стала подкрадываться ко мне исподволь. Трудно передать это молчаливое горе, которого никто не понимал… Прежде всего я разлюбила свой дом, свое родное гнездышко, в котором раньше нам жилось так хорошо…

Я невзлюбила Дуняшу, — не могла простить ей, зачем она заняла, как мне казалось, неподобающее ей место; я стала равнодушна к сестре и до крайности стала стесняться отца и мамы.

С мамой у меня начались ежеминутные недоразумения.

— Клавдя, ешь саламату, — заставляла меня мама поутру.

— Не хочу…

— Няня велела каждый день есть.

— Я не могу…

— А я тебе приказываю.

— Не хочу… Не могу…

Ничто уже не могло меня заставить съесть: ни угрозы, ни ласки, ни просьбы.

— Клавдя, иди вязать чулок.

— Я не умею, — упрямо твержу я. И нарочно путаю, спускаю петли.

— Она становится такая упрямая, невыносимая девчонка… Это нянька так ее избаловала! — кричала мама, выходила из себя, ставила меня в угол и даже не раз шлепала и драла за уши.

Я рыдала, но ничего не хотела исполнять… Жаловались папе, бабушке, тетям. Меня стыдили, бранили…

Только кроткая бабушка убеждала маму:

— Свези ты ее к няне в богадельню. Может быть, она скучает без нее… Няня ее уговорит, образумит…

— Нет. Нет. Ни за что. Она ее избаловала, сделала ужасной девчонкой. Она там скандалы устраивает. Она должна же отучиться, отвыкнуть от няньки.

Это «ни за что» как ножом резало мое сердце. И я ни с кем не разговаривала, молчала как убитая, хмурилась и злилась…

Я только играла с куклами, которые сшила мне няня… С ними я шепталась, передавала свои горести, обещала их свезти в богадельню…

Однажды папа как-то приласкал меня и жалостливо сказал:

— Что-то Клавдя у нас стала бледненькая, похудела и глазки такие печальные.

— Это все от злости, упрямства и капризов… С ней ведь сладу нет. Пока не будет умница, не повезу ее к няне, — ответила мама.

Легко сказать: будет умница. Никто не хотел понять и догадаться, отчего из тихой кроткой девочки сделалась злая капризница.

Сестра Лида сравнительно легко переносила разлуку. Ведь нянечка была не ее, а моя, «вся моя», «как есть до самого неба».

Наконец, у меня начались какие-то боли в голове, в сердце.

Однажды приехала бабушка и увезла нас к себе погостить…

В один печальный день я заболела… Как началась эта тяжелая болезнь, я хорошенько не помню… Как она текла и что это было, теперь едва можно определить, — но было что-то мучительное…